1985 - 1995

Статьи о художнике

Юрий Молок. Разговоры с московским художником Борисом Кочейшвили
«Русская мысль», № 3923, 3 апреля 1992

Я не раз слышал от Бориса Кочейшвили фразу, которую он повторяет почти как заклинание: «В искусстве выживает тот, кто сумеет выговорить не весь алфавит, а одну букву». Старая и всегда новая истина. От ее решения, по существу, зависит судьба всякого художника. Особенно русского, самому складу и характеру которого близок дух исканий некоей общей художественной идеи, во имя чего он готов со смирением перебирать весь алфавит, нередко так и оставаясь на полпути к самому себе. Или, напротив, чувствуя себя носителем истины, стоически держаться за свое, однажды найденное.

Не так уж просто сказать, к какому типу принадлежит сам Борис Кочейшвили – художник, который буквально завораживает своей свободой и артистизмом. Художественность его натуры сказывается во всем. И в беззаботном и безбытном существовании, и в редкой интуиции к другим искусствам, и в неожиданности суждений. Разговаривать с Борисом Кочейшвили, пожалуй, не менее увлекательно, чем разговаривать с его работами. Обычно художники, говоря об искусстве, предпочитают говорить о ремесле. Кочейшвили занимает другое – личность художника, его намерения и его поступки, в чужой судьбе он пытается прочесть свою.

Я познакомился с Борисом Кочейшвили лет двадцать назад, когда он вдруг пустился, как сам говорил, «в легкомысленное рисование», стремясь одновременно выразить и мелькнувшее и придуманное, прочитанное и ожидаемое. Его упрекали за своеволие, говорили, что субъективное в его рисунках недостаточно наложилось на объективное. На самом деле, это была принципиально другая художественная позиция, при которой воображаемый мир отодвигал реальный, а незавершенность стала программой. Тут обнаружилась театральная природа таланта художника со своими законами игры и со своими персонажами, которые, переходя из листа в лист, оставались еще узнаваемыми. Я узнавал в этих листах общих друзей, узнавал себя, но из обжитого пристанища наших московских мастерских мы по воле художника были перенесены в какие-то иные обстоятельства места, времени, действия.

Мотивы дружеских собеседований или единения душ, которые особенно занимали Кочейшвили в годы отрешенного от общества существования (теперь их называют годами андеграунда), получили у него свой театрализованный вариант. Жизнь стала представляться ему некой сценой, где он, Художник Борис Кочейшвили, разыгрывал свои театральные мистерии. Только разыгрывал их на бумаге. Он легко погружал наш глаз в этот манящий мир сценического пространства, где возникали воображаемые арки и воображаемые кулисы, где силуэты или тени фигур связаны между собой по законам игры и разговаривают на языке открытых театральных жестов. (илл. 1-3)

Подобно знаменитым мастерам нового времени, открывшим идею мимолетного движения не в натурщицах, а в танцовщицах или цирковых клоунах, современный художник предпочитает пластику уже отобранных другими искусствами форм, только прочитанных живой и вибрирующей          кистью. И на свой манер перефразирует пластику какого-то неведомого нам мима, вероятно, тоже из числа его артистических друзей, для которого достаточно одного движения пальцев, легкого поворота головы, чуть заметного наклона корпуса, чтобы переместиться в другой образ или в другое художественное пространство. Нечто подобное происходит в графических мизансценах Бориса Кочейшвили.

И вот теперь, когда художник, казалось, отыскал свою единственную букву и ему остается только разрабатывать ее варианты, неожиданно для тех, кто успел полюбить и оценить его работы, а может быть, неожиданно и для себя, он начинает все с начала, начинает почти с нуля. Уловить логику его поведения на этот раз еще более затруднительно, чем раньше. Он двигается в разных, как будто бы противоположенных направлениях. В рисовании отказывается от всякого намека на живопись, отказывается от своих размытых контуров и широкого, открытого движения кисти, предпочитая им теперь одиночество и аскетизм чисто линейной графики, некие краткие графические формулы, которые он располагает в небольших окошках прямо посередине большого белого листа – здесь уже нет места ни фигурам, ни какому-либо действию, только строгий очерк полуархитектурных или полуграфических форм. (илл. 4) И в то же время художник всерьез принимается за живопись. (илл. 5-7)

На прошлогодней московской выставке Бориса Кочейшвили, где его живопись и графика фигурировали на равных, мне припомнился один разговор с художником, который происходил еще до арбатской экспозиции у него в мастерской, когда он первый раз показывал свою живопись. Вот небольшой отрывок из этого разговора, во время которого мы вместе пытались «озвучить» его работы:

- Теперь у вас все наоборот: в живописи вы свободнее, чем в графике.

- В живописи я стремлюсь расшатать свою психику, а графика требует накопления, углубления постоянных привязанностей.

- Сейчас увлекаются архитектурной графикой, как будто живут во времена Пиранези, а вы насыщаете свои графические формулы барочными мотивами без всякого привкуса романтических руин.

- Моя архитектура не имеет точного адреса. Она строится из каких-то деталей, застрявших в памяти об арочных проемах, о капителях, но и сам хочу создать некую архитектуру, некую форму. Что до романтических руин, то я сознательно избегаю нагнетать чувственность и лиризм. Это уже дело восприятия.

- Не теряете ли вы в живописи те мотивы и скорости движения, которые всегда были вашей сильной стороной? Правда, теперь у вас идет беседа не отдельных фигур, а, если так можно сказать, диалог внутри формы. Руки, ноги у вас не просто жестикулируют, они разговаривают. Но Боже, что вы делаете с фигурой. Вы не заламываете руки, а сплетаете их, они у вас без костей; не поворачиваете, а заплетаете шею, пишите не ноги, а, как угодно удлиняя их, пишите их сплетенье.

- Мне нравиться в живописи возможность риска и случайного знакомства.